Моя подружка Милка

Милка Загинаева сидела за третьей партой. Волосы у нее были тонкие и гладкие, все время выбивались из жидкой косички и висели вдоль лица. Учительница Мария Михайловна почему-то сразу невзлюбила ее, беспощадно ставила двойки и тройки и зло цедила сквозь зубы: – У-у, невоспитанная! Сначала мамашу твою надо воспитать, а потом – тебя! Милка на это тяжко вздыхала, а на кончиках ее ресниц появлялись капельки слез, которые, подрожав, скатывались горошинами по щекам. – Ну-ка, не реви! – еще пуще сердилась Мария Михайловна. – Москва слезам не верит! Девчонки с Загинаевой не дружили, а мальчишки кричали вслед: «Эй, невоспитанная!» или совали под нос пучок травы: «Милка, Милка, дай молока!» – у них в селе Милками звали только коров. Я жалела Милу, но учительница была для меня непререкаемым авторитетом, как Аллах для моей бабушки. А вот Москве доставалось: тоже мне, слезам не верит! Как же не верить, вон они как у Милки по щекам текут. Загинаева жила с матерью и младшим братом в двухквартирном бараке на Новостройке. Мать ее была похожа на артистку Люсьену Овчинникову. Она шила у себя на дому платья и костюмы для всей округи. Говорят, однажды даже пальто для жены директора совхоза сшила. Но почему она была невоспитанной, для меня оставалось загадкой. Ни разу я не видела, чтобы Милкина мать кому-то грубила. Она даже разговаривала, как Овчинникова, – ласково и стыдливо. И детей своих никогда не ругала. А имя у нее было обычное – Наташа. Весной, когда зацвел урюк, случилось чудо – вернулся из армии мой дядя Ринат. За четыре года, пока дядя служил в Германии, я успела вырасти и уже заканчивала первый класс, мама родила еще двух ребятишек, а бабушка заболела от тоски и ожидания. Мама даже боялась, что она умрет, так и не дождавшись сына. Кроме того, мы переселились из маленького домика с камышовой крышей в настоящий дворец с тремя комнатами и верандой, с большим садом и огородом. Я помнила дядю угловатым парнишкой, а теперь в калитку, плотно окруженный встречавшей родней, входил красивый стройный солдат. Всем хотелось обнять Рината, потрогать его, а он искал глазами бабушку, которая от радости совсем лишилась сил и ждала его в доме. Потом дядя рассказывал, что сильно испугался: вдруг матери уже нет в живых, а родные это скрыли от него. С возвращением дяди в доме все изменилось. Мне теперь не хотелось ходить в школу. Мне нравилось сидеть рядом с бабушкой и смотреть, как дядя начищает металлические пуговицы на гимнастерке или проводит бархоткой по хромовым сапогам, лихо собранным в голенищах гармошкой. И я с нетерпением ждала каникул. Папа вел взрослые беседы с братом и часто смеялся своим раскатистым смехом, слушая его веселые рассказы про службу. А бабушка даже перестала умирать и все дни проводила с сыном, купая его в материнской любви, которую накопила за годы разлуки. Первое время у дяди не было гражданской одежды, и он ходил всюду в солдатской. Потом он устроился работать водителем и появлялся дома лишь поздним вечером. Однажды он попросил маму пошить ему брюки. Мама сходила в сельмаг и купила отрез шерстяной ткани синего цвета. Вечером они вместе сняли мерки, а на другой день мы с мамой отправились на Новостройку к Милкиной матери делать заказ. Квартира Загинаевых состояла из двух комнат и крохотной кухни. Портниха провела их в зал. Там вдоль стены стояла железная кровать, а у окна – большой стол с широкой столешницей. Рядом посверкивала никелем старая ножная машинка. – А чё это он сам не пришел? – спросила Наташа, раскладывая на столе ткань. – Он целый день на работе, не может, – ответила мама и подала ей листок с мерками. Тут вбежала Милка и, увидев меня, засияла щербатым ртом. Я ответила ей тем же. Так и стояли мы и пялились друг на друга, как два щенка. – Нагулялась? – спросила мать. – Пойди, картошки почисть. Милка мотнула косичкой и убежала на кухню. Я с уважением посмотрела ей вслед – сама я еще не умела чистить картошку. – Так он вам кто, деверь, что ли? – спросила Наташа, искоса взглядывая на маму. – Не знаю, – пожала плечами мама. – Он мужа моего младший брат. – Ну, значит, деверь, – заключила Милкина мать, вооружаясь мелком и длинной железной линейкой. – Да вы садитесь, в ногах-то правды нет. Вон там табуретки. Мама нашла табуретку и села, я прислонилась к ней. Сидеть мне не хотелось. Я все поглядывала на дверь кухни, где мелькала, гремя посудой, Мила. – А как его зовут? – вдруг поинтересовалась Наташа, не поднимая глаз от работы. – Ринат! – радостно возвестила я. – Ринат, – задумчиво произнесла Наташа и вдруг ахнула: – Ой, да ведь у меня был знакомый татарин Ринат! Это когда я в учхозе жила, под Токмаком. Ага, красивый такой, глаза чернущие, зубы белые, кудрявый… – Она замолчала, улыбаясь воспоминаниям.
– Мой дядя тоже красивый! – ревниво сказала я. Мама дернула меня за руку. – Правда? – Наташа даже отложила мелок. – А сколько ему лет? Этого я не помнила и повернулась к маме. – А тебе сколько? – вдруг спросила мама, хмурясь. – Мне-то? Мне двадцать восемь, – просто ответила Милкина мать, расчерчивая мелком какие-то линии. – Ткань хорошая. И цвет красивый. Мой любимый. – А муж твой где? – строго спросила мама, не давая ей уйти от темы. Я не любила, когда мама становилась такой, и мне сразу стало скучно. – Муж? А муж объелся груш, – сообщила Наташа. Мама испуганно охнула: – Отравился, да? Портниха засмеялась. – Да нет же. Поговорка такая… – Она помолчала, скрипя ножницами. – Пил он. Иной раз придет – хоть выжимай. Да еще ревновал меня к каждому столбу. Вот я с ним и развелась… Потом списалась с теткой, да и сюда приехала. Тетка моя, Шура Иванихина, на Почтовой живет. Не знаете ее? – А-а, тетя Шура, которая в школе уборщицей работает? – оживилась мама. – Знаю. Хорошая женщина. – Ну да, да ее все знают. – Мам, я начистила! – выглянула из кухни Милка. – Щас, дочка, – откликнулась Наташа. – Подожди чуток. Помой ее хорошенько. – Я помыла. – Милка подошла и уставилась на материну работу. Мы с ней снова обменялись щенячьими взглядами. – Ну мы пойдем, – сказала мама. – Когда будет готово? – Да посидите еще! – замахала руками Наташа. – Щас вот наживулю, покажу, как будет. Из соседней комнаты раздался детский плач. – Санька проснулся! Иди, дочка, глянь, чего он там… Что-то рано, поспал бы еще. Милка метнулась в другую комнату. – А он замуж меня не возьмет? – спросила вдруг Наташа. – Кто? – не поняла мама. А я поняла сразу, и щеки мои загорелись от волнения. – Да деверь ваш, – тихо сказала Милкина мать, стыдливо опуская глаза. Мама сначала опешила. Потом возмущенно всплеснула руками: – Ой, ты что, с ума сошла? Ты старше его, к тому же другой нации. У тебя дети. Он молодой, только из армии пришел, ему молодая девушка нужна, казашка… – Да, да, – смущенно кивала Наташа, закрепляя шов узелком. – Не берите в голову. Это я так… Ну вот, глядите. Она показала нам посаженные на живульку штанины. Из спальни появилась Милка с трехлетним Санькой. – Не хочет больше спать, – заявила девочка. – Ах, ты моя рыбонька! – улыбнулась сыну мать. – Идите, пописайте. Сейчас картошки нажарим. Хочешь картошки, сынок? Моя подружка Милка 116 Санька закивал головой, потирая глаза кулачками. – Завтра к вечеру сошью, – сообщила портниха и добавила: – Вы мне авансик оставьте пока. – Сколько надо? – спросила мама, вытаскивая кошелек. – Да рубля хватит. Мама положила на стол мятый рубль. Наташа проводила их до двери и заметила робко: – Хорошо бы сам на примерку пришел, а то вдруг не впору будут… – Нет! Не придет, некогда ему, – твердо сказала мама и добавила, смягчаясь: – Мне говорили, что ты хорошая портниха, сошьешь и так. – Ну, как знаете, – вздохнула Наташа, и мне показалось, что на ресницах ее дрожали слезинки, точь-в-точь, как у Милки. В ту ночь я не могла никак уснуть. Я мечтала о том, как Милкина мать нечаянно встречается с моим дядей Ринатом. Это могло произойти в клубе, куда дядя ходил вечерами на танцы. И вот он приглашает ее на вальс, и они кружатся, кружатся под «Дунайские волны»! На нем белая рубаха и синие брюки, а на ней – синее платье в белый горошек. Я видела Наташу в этом платье седьмого ноября. Милкина мать ласково и стыдливо, как Люсьена Овчинникова, смотрит на Рината из-под челки. А он улыбается ей своими карими глазами. А потом… потом они поженятся, и Милка станет мне сестрой! И Мария Михайловна больше не посмеет обижать Загинаеву, ведь мой дядя был когда-то ее любимым учеником. Дальше начиналась путаница, потому что я не могла решить, кто и с кем будет жить. Если Наташа с детьми переселится в наш дом, то нам станет тесно. А если дядя уйдет к ним, то что будет делать бабушка? Вечером другого дня мама принесла от портнихи брюки. Это было воскресенье. Дядя пришел из совхозной бани и примерил обнову. Брюки сидели на нем, как влитые. – Как они тебе идут, свет мой! – сказала бабушка. – Дай Аллах, чтобы сам сносил их. – Говорили мне, что хорошая портниха, а я не верила, – сказала довольная мама, – без единой примерки сшила! Закажу-ка я ей платье. – Как ее зовут? – вдруг спросил дядя, закрепляя брюки ремнем. – Наташа! Это мама Милки Загинаевой. Она со мной учится! – выпалила я на одном дыхании. – Так кто с тобой учится, Милка или ее мама? – спросил, лукаво улыбаясь, дядя. Все вокруг засмеялись, а мне почему-то захотелось плакать. Спустя месяц дядя уехал в дальнее село водить бензовоз, там больше платили. Вместе с ним дом покинуло веселье. Бабушка затосковала и снова засобиралась помирать. Зато наступили долгожданные каникулы, и я стала бегать на Новостройку к Милке. До полудня мы играли у них в палисаднике в тени дома. А после обеда Милка прибегала ко мне. Мы опять играли в куклы под сливой возле дома или шли в сад полакомиться столовкой. Но больше всего нам нравилось добывать муравьиный сок. На задах сада был большой муравейник. Большие рыжие муравьи сновали туда-сюда, каждый со своим грузом. Мы слюнявили прутики и протягивали их к муравейнику, потом стряхивали муравьев и облизывали прутья. Сладко-кислый муравьиный сок напоминал лимонад. Однажды мне в правое ухо забрался муравей. Он гудел там, как трактор, и мне было очень больно. Я трясла головой, ковырялась в ухе пальцем. Милка посоветовала мне попрыгать, как после купания. Я попрыгала на одной ноге, склонив голову направо и прижав ладонь к уху. Но все напрасно. Наконец я не выдержала и заплакала. В это время мама неподалеку стегала под яблоней одеяло. А больная бабушка сидела рядом, отдыхала. – Что там стряслось? – всполошилась мама. – Ей в ухо муравей зашел! – опасливо сообщила Милка. Мама в ужасе ущипнула себя за щеку: – Говорила же я вам, не играйте возле муравейника! А бабушка сказала слабым голосом: – Нацеди ей в ухо молока. Он и выйдет. Мама тогда кормила грудью моего братика. Она посмотрела на бабушку с недоверием: – Неужто поможет? Вместо ответа бабушка лишь кивнула. Ей уже каждое слово давалось с трудом. – Ну-ка, подойди! – скомандовала мама мне, выпрастывая из платья грудь. Я, всхлипывая, подошла. Мама наклонила мне голову, отвела от уха прядь и выжала из темного соска пару струй. Через некоторое время из моего уха и вправду показался муравей! Милка осторожно взяла его и опустила в траву, и мы, присев на корточки, смотрели, как муравей, мокрый, еще не веря своему избавлению, прокладывает себе дорогу в густой траве. А мама снова принялась стегать одеяло. Потом она вдруг сказала Милке: – И чего ты такая лохматая? Неужели мать тебе косу нормально заплести не может? Мила смущенно покачала головой: – Не, это не мама, ей некогда. Я сама заплетаюсь. Нас с сестрой до сих пор причесывала и заплетала мама, смачивая нам головы душистым маслом, чтобы гуще росли волосы. Мама вдруг воткнула иглу в катушку и подозвала Милку: – Ну-ка, иди сюда! Милка послушно присела на край кошмы. Мама распустила Милкину косичку, вынула гребешок из своих волос, и он пошел гулять по голове Милки! Я смотрела, как мама ловко прибирает тонкие пряди девочки, сплетая их в аккуратную косицу, и на сердце у меня было радостно… Наташа так и не прижилась в нашем селе. В августе она с детьми подалась куда-то в поисках своего неуловимого счастья. А я еще долго тосковала по своей подружке Милке. Теперь я мечтала, как Наташа встретит хорошего человека, похожего на артиста Евгения Матвеева, и они поженятся. Я даже нарисовала в альбоме их свадьбу.