БЕЛОПЛЕЧИЙ

У бия* Козыбая был племянник по имени Асет. Мальчик еще в детстве остался сиротой: всю семью его скосила моровая язва. Асет в это время гостил у дяди в Туркестане, куда тот был призван самим ханом за то, что искусно и справедливо рассудил одно сложное запутанное дело.

Все говорили, что Асет меченый. Он родился недоношенным, и его вырастили в лисьем малахае, подвешенном к остову юрты. Таких, как он, по словам старцев, берег сам Бог и поддерживали духи предков. Асет рос хилым и болезненным, но к годам десяти стал крепнуть, вытянулся, а в семнадцать превратился в ловкого коренастого джигита с острыми пытливыми глазами. Покойный отец его был известным на всю округу охотником. Ловчий сокол-сапсан Олжабая брал в год до сорока лис и корсаков. Да и волки попадались. Эта страсть передалась и сыну. Он с детства изучал повадки ловчих птиц, лазал по скалам, выискивая гнезда беркутов. Эти гордые птицы устраивали свои жилища под самыми небесами. Старики говорили, что они – посланцы Бога Тенгри и произошли от самого Солнца.

Однажды мальчик вернулся с добычей – пушистым белым птенцом беркута. Асет был весь изранен, но счастлив. Знатоки охоты с ловчей птицей – кусбеги – дивились тому, как ему удалось добыть птенца одному на отвесной скале. Но еще больше им пришлось удивляться, когда мальчик стал умело вынашивать птенца, ведь отца он потерял ребенком и не мог помнить всех премудростей этого ремесла.
«Что тут можно сказать, - разводили они руками, - видно, дух покойного Олжабая нашептывает ему каждый шаг».
Вскоре из того птенца вырос крупный темно-бурый беркут с двумя белыми пятнами по плечам. За эти пятна он и получил свое имя Акиык – Белоплечий. Клюв и когти беркута были остры, как стальной клинок. В круглых желтых глазах с серым ободком светился ум, и его не могла затмить ярость, что загоралась в них при виде зверя. Акиык без труда брал зайца, который своими суетливыми движениями мог сбить с толку иную ловчую. И плутовкам-лисицам не удавалось уйти от его когтей. Асет не чаял души в своем друге. По старинному обычаю он отвел птице правую сторону своей юрты. В дни отдыха Белоплечий восседал там на насесте из трехпалого корневища сосны, украшенном серебряными бляшками. Когда Асет выезжал на охоту, беркут гордо сидел на его руке, а на голове птицы красовался кожаный колпачок с султанчиком. Они словно были слиты воедино - охотник, конь и птица.
«У них одна душа», - говорили люди.
Много охотников было в степи, но не было такого смелого и удачливого, как Асет. Много птиц ловчих было приручено людьми, но ни одна из них не могла сравниться по силе и хваткости с беркутом по кличке Белоплечий.

Дочь бая Сатая Айжан к пятнадцати годам расцвела и стала отрадой для всего аула. Белоликая, с бровями черными, как вороново крыло, игривыми смородиновыми глазами и ямочкой на подбородке, она была украшением каждого праздника. В вышитой бисером шапочке с перышком филина, с серебряными монистами в длинных, до самых икр, косах, в плюшевом бешмете поверх шелкового, с рюшами, платья, Айжан появлялась всюду со своей служанкой Шекер. Ее переливчатый смех словно вторил нескончаемому пению речки Чилик. Юные джигиты, чьи щеки едва успели познать бритву, толпились вокруг нее, отпуская шуточки. И если кому-либо из них улыбалась удача покататься с ней на качелях, тот бывал горд непомерно. Но знали они, что недолго им еще кружить рядом с этой райской птичкой: еще ребенком Айжан была помолвлена с сыном бая Жарылгапа. Жениху ее Куману уже исполнилось двадцать три года. Он вел праздную жизнь, полную утех и забав. Ни одно гулянье, ни одни скачки, ни одна охота не обходились без него. Но самым излюбленным его занятием было сопровождение народных баловней салов и сери в их поездках по аулам бескрайней степи. Люди с радостью встречали молодых щеголей-акынов, усаживали на самом почетном месте в лучшей юрте, закалывали жирного барашка и за богатым угощением внимали их искусным наигрышам и перченым песням. Жарылгапа уже не было в живых, и всю власть в семье держал в руках его первенец Бокен. Он не раз говорил брату-гуляке, что пора бы уже свить гнездо, благо невесту искать не надо. Но тот только ухмылялся: «Пусть еще подрастет» - и продолжал пить из мутного озера услад.
Кумушки, которым до всего есть дело, шушукались: «Да зачем Куману жениться, у него ведь в каждом ауле по женушке!»
Шепотки эти коснулись и маленького ушка юной невесты, заставив ее нежные щечки зардеться румянцем негодования. Семилетней девочкой Айжан уже знала, что она – будущая жена того долговязого подростка, который лихо скакал на гнедом стригунке, задирал молодушек и горланил любовные песенки. От этого знания маленькое сердечко ее наполнялось трепетом, и всякий раз, когда им приходилось видеться, девочка норовила оказать жениху какую-нибудь услугу: подаст камчу, поднесет чашу с кумысом, поможет почистить пыльный халат-чапан. Паренек принимал это как должное, но при дружках любил подшутить над девочкой. То скажет, чтобы сопли утерла, то пообещает угостить лесными орешками, и девочка ждет его в условленном месте, а он сидит с ребятами на дереве и похохатывает, грызя те самые орехи. А однажды велел принести воды из родника, что бился из камней высоко в горах. Не то, мол, замуж не возьмет. Айжан послушно взяла бурдюк и полезла на гору. Пока карабкалась по крутому склону, бедняжка исцарапалась колючими ветками шиповника, дважды едва не полетела вниз, поскользнувшись на камнях. Набрав воды, Айжан долго спускалась с тяжелой ношей. У самого подножия она споткнулась и упала. Вся вода из бурдюка вылилась. Куман в окружении друзей подошел, поигрывая камчой.
- Ну что, растяпа, воду пролила?
С горя девочка заплакала.
- Чего ревешь? Боишься, что замуж не возьму?
Она кивнула, размазывая слезы грязными ладошками. Ребята заржали, как жеребцы.
- Ладно, не реви. Возьму, если будешь кланяться мне и говорить: «Здравствуйте, мой господин!». Ну-ка, повтори!
Айжан поклонилась и произнесла: - Здравствуйте, мой господин!
Сорванцы загоготали, как гуси на озере. С тех пор всякий раз, встречая Кумана, девочка выполняла этот обычай приветствия. И пусть вокруг все смеялись, лишь бы жених был доволен.
Но как-то дядина жена сказала ей: - Какая ты глупышка! Да женится он на тебе, куда денется, ведь вы обручены!
И покинули Айжан все страхи. Осталось только ожидание заветного часа. Мать наготовила дочери приданого целый сундук: платья из бухарского шелка и арабской парчи, бархатный чапан, подбитый верблюжьей шерстью и два плюшевых бешмета, норковая шапочка, две пары ичигов, даже вышитые узорами туфельки с загнутыми носками. А серебряных и золотых серег, браслетов и перстней не счесть! Вдобавок к этому – разная утварь, деревянная, медная и кожаная посуда, одеяла на овечьей шерсти, подушки на пуху диких гусей, узорчатый войлочный ковер сырмак. Но слух о неверности жениха, которого она боготворила, очень огорчил девушку.
- Не слушай ты этих сплетниц, дитя мое! – утешала ее мать. – Им бы только сор по домам собирать!
Однако верная служанка Шекер, что была лет на пять старше своей госпожи и считала себя умудренной житейским опытом, воскликнула, пуча глаза:
- Да разве не знаешь ты, что у нас в народе про мужчин говорят?! « У того мужа, что в постели твоей, одна жена, а у того, что на воле – тысяча жен!»
Совсем пала духом Айжан, даже всплакнула украдкой. И больше не посещали ее радужные мечты о будущей свадьбе. Стала она задумчивой, садилась на своего рыжего двухлетку и уезжала в урочище.
- Что же ты делаешь, дитя мое? – напускалась на нее мать, когда дочь возвращалась усталая, с обветренным лицом. – В ущельях всякий лихой люд бродит.
- Там хорошо, матушка, - отвечала ей девушка. – Я с ветром разговариваю, с речкой, с пташками разными. А сегодня косулю видела с детенышем. Такие славные! Я их из рук кормила...
Эти ее слова растревожили Дильду не на шутку. «Господи, ведь так и заболеть недолго!». Вечером она поделилась с мужем своими опасениями. Тот пообещал поговорить с Бокеном.
Как-то сваты встретились на одном из многочисленных пиров-тоев и Сатай начал издалека:
- Ограненному бриллианту оправа нужна, не то потеряться может или в руки чужие попасть. Говорят, если вовремя землю не напоить, зимой нечем будет скотину кормить. А еще говорят, пока духов не ублажишь, живым счастья не видать. Вот и думаю я, сват, доволен ли дух достопочтенного Жарылгапа?
На эти слова нечего было ответить Бокену. Он только провел по усам, крякнул и сказал:
- Отец мой очень чтил вас, уважаемый Саке**. Вами дух его всегда будет доволен. А брат мой дочь вашу щадит, малой считает. Пусть, говорит, еще подрастет.
- Вот как? – хмыкнул Сатай, вмиг потеряв все свое красноречие. – Ну-ну.
И было нехорошо у него на душе после того разговора. Будто просил что-то, а ему отказали. Тягостно было. «Ишь ты, стервец, малой считает... А когда же девушке еще замуж выходить, как не в пятнадцать? Куда ей еще расти? Эх, видел ведь я, какой забияка этот Куман! Да не смог отказать Жарылгапу в его просьбе стать сватами. Что там говорить, великой души был покойный сват, да будет он вечно пребывать в райских садах...», – с такими грустными мыслями вернулся Сатай домой.

Дильда после рассказа мужа велела позвать гадалку. Старуха вытащила из-за пазухи узелок с бобами, развернула его и стала отсчитывать бобы. Отделила сорок одну фасолину и, прошептав под нос просьбу, стала раскладывать. Но вдруг снова собрала. Потом накрыла руками горстку бобов и посидела так, смежив веки и что-то пришептывая.
- Что? – не выдержала Дильда. – Чего молчишь?
- Преграда есть.... Разрушить надо, – пробормотала гадалка и, повысив голос, начала молиться: «Да ниспошлет Аллах благо дочери Сатая Айжан, да смилостивятся духи предков с обеих сторон и соединят ее с сыном Жарылгапа Куманом. Бисмилля ир Рахман ир Рахим!»

Потом старуха осторожно, словно разгребая тлеющие уголья, поделила бобы на три горсточки и начала отделять от каждой по четыре фасоли. Оставшиеся бобы выдвигала на середину. Старые заскорузлые пальцы ее плохо слушались. Вот, наконец, три ряда по три кучки разложено. Гадалка уставилась на открывшуюся перед ней картину жизни, тайну которой знала только она. Потом подняла слезящиеся глаза на Дильду:
- Нет покоя в сердце твоем, черная тревога в нем поселилась. Да и немудрено: в ближнем времени стопы дочери твоей не покинули отчий порог, прочно стоят. А покинут в дальнем – все равно не достигнут порога Кумана.
- Что ты болтаешь, старая?! – вскричала Дильда в ужасе.- Посмотри хорошенько, щедро награжу, ты же меня знаешь.
Но старуха сказала обиженно:
- Нечего там смотреть. Аллаху, видать, не угодно. И духи не в силах помочь. Тут судьба вершит свое дело. Я никогда не говорю того, чего нет. Ты меня тоже знаешь. – Потом поделила остальную горстку по три фасоли. В последней не хватило одной. Гадалка указала на нее и молвила: - Жертвоприношение сделаете за благополучный исход.
Старуха стала собирать бобы в узелок. Дильда полезла в сундук, положила перед гадалкой мешочек с изюмом, что купила у проезжих хивинских купцов:
- На вот, чаю попьешь.
К изюму жена Сатая добавила чашку риса и две серебряные монеты. Гадалка спокойно приняла подношение и сказала:
- Выпало: исход будет благополучным. Не изводи только себя, не торопи время.
От этого гаданья у Дильды разболелась голова. «Господи, - думала она, смазывая виски курдючным салом, - что же это значит? Куда же дочь подевается, если не к Куману пойдет? И что же тут благополучного? О, Аллах, помилуй, сохрани нас от напасти... »

Айжан была поздним и единственным ребенком. Она родилась, когда Сатай и Дильда потеряли всякую надежду, и потому не было в их жизни ничего и никого дороже дочери. Ей снова позволено было выезжать на прогулки, но теперь под присмотром ее погодки, двоюродного брата Капена. Они носились с ним наперегонки, ловили птиц и отпускали их опять, любовались белками. Лакомились дикой малиной, земляникой, медом, собирали травы. Капен учил ее хитростям верховой езды. В одну из таких вылазок они наткнулись на жилище охотника Асета. Тот стоял у порога юрты и седлал лошадь. А беркут его гулял за сетью из конского волоса на лужайке подле речки. Вокруг него валялись пух и перья.
- Зачем ты его держишь там? – спросил Капен.
- Чтобы облинял хорошенько, - отвечал Асет, украдкой взглядывая на девушку.
А Айжан не могла оторвать глаз от беркута.
- Можно мне поохотиться с ним? – спросила она.
- Нельзя! – повернулся к ней Капен. – Ты обрученная.
Лицо Асета померкло, но он ответил девушке, вскакивая на коня:
- Почему бы не поохотиться? Пусть вот только осень наступит.
- Нельзя, братец! – насупился Капен. – Я же сказал: она обрученная.
Айжан хлестнула коня и помчалась прочь. Охотник помешкал немного и бросился вдогонку. Настиг он девушку у самой опушки, поехал рядом. Капен махнул на них рукой, стреножил коня и растянулся под дикой яблонькой. Они ехали шагом вдоль речки, и Асет рассказывал девушке о своем питомце.
- Я слышала, что беркуты – очень умные птицы, - сказала Айжан.
- Это правда. Но Акиык – умнейший среди них, - воскликнул джигит.
– Однажды конь мой споткнулся и провалился в расщелину скал. Один я не мог его вытащить. Выпустил Белоплечего и сказал ему: «Лети, приведи сюда людей, видишь, мы в беде». Он улетел. И через время, в которое поспевает молодая баранина, он прилетел обратно. А с ним – мои родичи...
Айжан улыбнулась:
- Он вам словно брат!
Некоторое время они ехали молча.
- Когда твоя свадьба? – спросил джигит на прощанье.
Айжан потупила очи и ответила:
- Когда жених созреет.

...Ах, нет искусней мастерицы, чем затейница-жизнь! Звено за звеном плетет она кружева, и никому не дано предугадать, каким будет новый рисунок. На другой день из аула Жарылгапа привезли черную весть: Куман упал с коня во время кокпара***, разбил голову, всю ночь пролежал без сознания и утром скончался. Так юная Айжан, не изведав супружеской жизни, стала вдовой. По закону, который установил еще хан Тауке, обрученная девушка после смерти жениха оставалась в семье усопшего. Горько оплакивала судьбу своей дочери Дильда. Что ждет ее впереди? Кому она теперь достанется? У Кумана, чьей женой ей так и не суждено было стать, был, кроме Бокена, еще один брат. Но неизлечимая хворь приковала того к постели. Остальные братья еще в детстве померли от оспы. Права оказалась старая Камшат – не дано было Айжан переступить порога Кумановской юрты. Но где же тот благополучный исход? Металась в мыслях Дильда, не находя ответа. Только слова гадалки: «Не торопи время» и давали ей утешение.

Для Сатая наступили безрадостные дни. Единственное его чадо, свет очей, постигла участь, которой не пожелаешь и лютому врагу. Гаданьям он не верил,считая их бабскими глупостями, и потому ему вдвойне тяжелее было переносить навалившееся горе. Однажды жена застала его за страстной молитвой. Он молился духу покойного Жарылгапа.
«Сватушка дорогой! – просил старик, сложив руки на груди и обратив взоры к небу. – Раз уж так случилось, раз уж так судьба устроила, сжалься над нами, над бедной моей дочуркой! Освободи ее от слова своего. Я со своей стороны готов! Она и так уже настрадалась, на ней печать вдовья.... Прости, что говорю так, но ведь сыновья твои Бокен и Сакен не ровня ей, в отцы годятся.... Ни мига не сомневаюсь в том, что ты, сват, обретаешь в райских садах и вкушаешь райские плоды. Денно и нощно, до самой могилы буду молить Аллаха, чтобы все дети твои, весь род твой пребывали в добром здравии и благополучии до самых закатных дней! Только внемли моей молитве, сватушка!».
Дильда попятилась, выскочила из юрты и дала волю слезам. Одна Айжан не предавалась печали. Стойко несла она свой крест. Вглядываясь в ее спокойное лицо, мать дивилась этому. А не сглазил ли кто ее, не напустил порчу, и не стала ли она блаженной? Говорят, только блаженные не ведают страданий. Но на лишенную ума дочь не была похожа.
- Матушка, чему быть, того не миновать, - утешала она Дильду. – Не изводи себя слезами. Как же можно плакать в такой чудесный день? Посмотри, какое небо сегодня синее, ни облачка!

Пятидесятилетний Бокен имел двух жен. От старшей у него было четыре дочери. Вторая порадовала его мальчиком, но потом подряд родила двух дочерей. Мальчику было уже тринадцать лет. Он был крепок в кости и отчаянно смел. С трех лет уже прочно держался в седле и метко стрелял в кожаную мишень. Бокен нередко украдкой наблюдал за сыном. Прабабкой его по матери была джунгарка, взятая в плен при набеге. Как обернется позже чужая кровь, что течет в его жилах? Кто его знает... Правда, стоило ему вспомнить, сколько таких полукровок рассеяно по казахской земле, даже хан Тауке, о мудрости которого народ слагает легенды, был рожден от джунгарки, - и страхи его на время улетучивались. Вскоре Батыр стал первым приходить на своем саврасом на скачках, мог объездить самого строптивого коня, попасть из лука в куропатку на дальнем склоне горы, а в борьбе однажды взял верх над дюжим парнем шестнадцати годов. В конце лета, когда скот еще жировал в урочище, нежданно нагрянули ночью воры и увели косяк лошадей. Вдогонку им был послан целый отряд. Батыр тоже напросился ехать. Часть косяка удалось отбить. В стычке с конокрадами сын сражался, как настоящий воин, и был ранен в плечо. С тех пор Бокена навсегда оставили сомнения, и место их в сердце его прочно заняла гордость за сына.

Время шло. Вот и годовые поминки по Куману справили. Айжан пошел семнадцатый год. Она еще больше похорошела, сошла с лица детская припухлость. Некогда игривые глаза ее стали глубокими и бездонными, как два колодца. Траур Айжан пришел к концу. Мысль о том, что он имеет полное право сделать девушку своей третьей женой, и она родит ему других сыновей, возносила Бокена в заоблачные выси. Но стоило ему вспомнить о пропасти в годах, что разделяла их, благостное настроение его скисало, как молоко от капли айрана. Потом опять лукавый нашептывал Бокену об усладах, которые можно познать в объятиях юной девы, и он отдавался во власть греховных грез. Промаявшись так с месяц, Бокен, наконец,принял решение. В один из первых погожих дней осени он наведался к сватам. За угощением Сатай и Дильда с тревогой всматривались в его лицо, пытаясь понять, с чем тот прибыл.
- Ну что ж, Саке, - начал Бокен, прихлебывая кумыс, - один Тенгри над нами, лишь Он ведает, кому и сколько отведено жить на белом свете. Не думали мы, не гадали, что так повернется, да на все Его воля... Связала нас судьба сватовством... Недаром говорят, сватовство на тысячелетие. Пришла пора определиться... - Бокен помолчал, словно собираясь с духом. - Вот и решил я взять вашу дочь за сына своего, Батыра...
Старики опешили. Не ожидали они такого оборота.
- Так ведь сын-то ваш, Боке, мал еще... - развел руками Сатай.
- Четырнадцать ему будет скоро, - отвечал на это Бокен, горделиво поглаживая усы. – А на вид ему все шестнадцать. Через пару лет можно свадьбу сыграть. К тому времени дочь ваша еще не успеет состариться! – и он засмеялся, довольный своей шуткой.
Ах, коварная кружевница-судьба! Вроде недавно Куман ждал, когда невеста подрастет, а теперь он лежит в сырой земле, и Айжан придется ждать, когда подрастет ее новый жених...
«Неужто это тот самый благополучный исход?» - гадала Дильда, но жертвоприношение делать не спешила. А Сатай вначале был сбит с толку решением Бокена, потом поблагодарил в мыслях дух свата Жарылгапа.
«Что ж, малец этот Бокенов и впрямь растет не по дням, а по часам. Не успеешь оглянуться, будет бравый джигит...»
Айжан в ответ на это известие лишь опустила глаза и вздохнула. А молодой охотник не мог забыть искристых очей девушки, ее серебристого, как пение речки Чилик, смеха. Днем и ночью он предавался думам о ней. Весть о том, что она овдовела, зажгла в его сердце искорку надежды, но ее загасила другая, о новом женихе Айжан. Загрустил Асет, все стало немило ему вокруг, даже о друге-беркуте забыл на время. Нестерпимо захотелось снова увидеть свою возлюбленную, обмолвиться с ней словечком. Сердце-вещун говорило джигиту, что желанная встреча возможна. И он поспешил туда, где впервые увидел ее. Именно в этот день Айжан попросила мать отпустить ее подышать вольным воздухом. Та не стала возражать, даже в провожатые никого не дала:
- Подыши, дочка, разомни косточки. Только берегись лихих людей, не заезжай далеко.
Асет издалека заприметил ее фигурку в темно-синем бархатном чапане***** и норковой шапочке.
- Здравствуй, сестрица! – приветствовал он, подъезжая. А сердце его ликовало: «Здравствуй, любимая! Как я соскучился по тебе! Как прекрасна ты в этом зимнем своем наряде! Ах, если б я мог обнять тебя!» По глазам Айжан он понял, что она услышала его сердце.
- Я знала, что встречу вас,- сказала она, вспыхивая ответной радостью. И это были слова ее сердца.
Они поехали рядом.
- Как поживает ваш Белоплечий? – спросила Айжан.
- Он возмужал, вошел в самую силу.
Потом они ехали вдоль закованной льдом речки и молчали. Но сердца их продолжали немой разговор.
- Когда твоя свадьба? – спросил на прощание Асет.
Айжан потупила очи и молвила:
- Когда жених созреет.

Новая осень пришла в Семиречье. Склоны гор, густо поросшие смешанным лесом, окрасились в разные цвета, от ярко-желтого до багряно-красного. Люди перекочевали с летних пастбищ на зимовки. Остались позади полные хлопот дни лета. Стало больше свободного времени. По первой пороше беркутчи**** вышли в поле поохотиться. За ними увязались на это занятное зрелище и другие. Отправился и Бокен с сыном. Съехались все известные в округе кусбеги*****. Среди них был и племянник бия Козыбая. Криками, улюлюканьем и гиканьем охотники согнали зверей в чистое поле. И – началось! Беркуты, соколы, ястребы взлетали ввысь, освобожденные от наголовников, парили там и камнем летели вниз. Много дичи всякой было взято в тот день ловчими, но больше всех полегло от стального клюва Белоплечего. Многие знатоки птичьей охоты заслужили похвал, но больше всех их сыпалось на голову его хозяина Асета.

По древнему обычаю охотники поровну поделили добычу и устроили пир: зажарили на костре трех зайцев. Усталые и сытые ловчие, вдоволь наглотавшись кусков кровавой свежатины, отдыхали на врытых в снег подставках. День выдался морозный. Заботливые хозяева обули своих птиц в ноговицы, набросили сверху наплечники. Батыр не отрывал восторженных глаз от Белоплечего. Тот был сейчас похож на важного султана в небрежно наброшенном на плечи халате. Когда за шутками и байками сочная зайчатина была съедена, охотники засобирались домой. Асет положил продрогшего беркута в люльку-кундак, запеленал его, как младенца, и тоже отправился в свое холостяцкое жилище. Не знал он, что оберег из серебряной бляшки с бирюзовым камнем, коим был украшен кожаный наголовник птицы, не смог защитить ее на сей раз от вожделенного глаза. Сын Бокена заболел желанием обладать прославленным беркутом. Во сне и наяву он видел перед собой ее гордый профиль, слышал гортанный клекот. Как малое дитя просит достать занятную игрушку, так и Батыр ходил за отцом по пятам, умоляя купить у Асета его ловчую.
- Вот ведь втемяшилось тебе! – хмурился Бокен. – Не отдаст он беркута, думать даже забудь! Да и как ты с ним управляться будешь, охотиться с ловчей – это же целая наука?!
- Я любой наукой овладею, отец! – кричал неистово Батыр.
«И вправду овладеет», - думал Бокен, глядя в его безумно горящие карие глаза.
- Дался тебе этот Белоплечий! – сказал он, наконец, сокрушенно, - придет весна, сами возьмем птенца на скалах. А не хочешь ждать, - поставим садок под скалой, поймаем молодого беркута.
- Не-ет! – взревел сын, мотая бритой головой. – Хочу Белоплечего! Такого больше нет во всем мире!
Сплюнул отец в сердцах, но ехать с поклоном к охотнику отказался. И Батыр стал пропадать целыми днями. Он выслеживал Асета и, замирая сердцем, наблюдал за его охотой из укрытия. А когда беркут брал лисицу или сурка, парнишку охватывал такой дикий восторг, что он едва сдерживался, чтобы не завопить, как его древний предок. Но картина, которую увидел однажды Батыр, заставила его затаиться еще больше и смотреть во все глаза. В этот раз Асет был без ловчей, а рядом с ним, бок о бок, ехала Айжан! По их негромкому говору и переглядам паренек сразу смекнул, что это не первая их встреча. Кровь ударила ему в голову: «Как, его нареченная с другим?!» Первым желанием Батыра было выскочить из засады и устроить суд над этими двумя, что надругались над его честью. Но тут в его голове молнией сверкнуло решение.
Отец разъярился не меньше сына, когда тот поведал ему об увиденном.
- Надо идти к бию и требовать выкуп за этот позор! – клокотал он. – Посмотрим, что скажет премудрый Козыбай, когда узнает о проделках своего племянничка!
- Отец, послушайте меня, - остановил его Батыр, нетерпеливо дергая Бокена за рукав бешмета. - Не надо ходить к бию. Сначала пойдем к Асету и предложим ему обменять Белоплечего на Айжан.
Бокен выпучил глаза:
- Да ты в своем уме?! – вскричал он. - Человека менять на какую-то птицу?! И потом, это же нареченная твоя!
- Значит, я ее хозяин. – упрямо сказал Батыр, сжимая в руках камчу. – Что хочу, то и делаю с ней. Разве не так?
- Так-то оно так. – проговорил Бокен ошалело. – Но ты еще мал, и все решаю я, твой отец.
- Нет, - отрезал сын, - если б я отказался жениться на ней, вы бы решали ее судьбу. Но я не отказываюсь, хотя она и стара для меня. Айжан – моя собственность. И я хочу обменять ее на беркута.
Бокен с ужасом смотрел в немигающие глаза сына и чувствовал свое бессилие. Он испытал даже что-то вроде страха. Вот она, вражья кровь, подумал Бокен, холодея.
На другой день он захворал. Все тело ломило, ныли кости, бил озноб. Мать Батыра предложила поставить пиявок, но он отверг ее помощь. Призвал старшую дочь, попросил растереть грудь, спину и подошвы курдючным салом. Потом она напоила его настоем корней шиповника, и он уснул. Бокен болел три дня. На четвертый болезнь отступила. Когда он прогуливался подле юрты, к нему подошел Батыр.
- Как ваше здоровье, отец? – спросил он учтиво.
- Слава богу, - отвечал Бокен. – Отпустило.
- Ну что ж, - хлопнул камчой по голенищу сапога сын, - тогда завтра можно ехать.
- Это куда же? – оторопел Бокен.
- Разговаривать с охотником про обмен.
У Бокена не было сил противиться сыну.
Асет удивился нежданным гостям. Вид у них был суровый. Сердце джигита сразу почуяло недоброе. Он не стал отрицать, что встречался с девушкой. Молча открыл сундук, вытащил оттуда полдюжины лисьих шкурок и положил перед Бокеном:
- Вот Боке, примите как выкуп за мой проступок. Впредь этого не повторится.
У Бокена загорелись глаза: это было настоящее богатство! Но Батыр вдруг засмеялся и подбоченился:
- Не думал я, Асеке, что ты так скоро откажешься от этой красотки! – ухмыльнулся он. – Она бы уж точно украсила твою берлогу.
Асет уставился на наглого паренька. Он не понимал, к чему тот клонит.
- Мы тут подумали с отцом и решили предложить тебе обмен. – сказал Батыр и взглянул на Бокена: - Ну, что, отец, сами скажете или мне говорить?
Бокен весь взмок от неловкости. По нему, взять бы эти шкурки да уйти восвояси. Но что поделаешь, придется отдуваться. Он крякнул, провел по усам и кое-как, краснея и спотыкаясь на каждом слове, предложил Асету обменять Айжан на беркута. У молодого охотника было такое лицо, словно ему предложили выбирать между жизнью и смертью. И что тут было – жизнь, а что – смерть? Он мог получить в дар свою возлюбленную, но какой ценой! Асет взглянул на Белоплечего, который дремал на своем насесте. Как он может отдать его в чужие руки, ведь это все равно, что предать друга, брата?!.. Батыр нетерпеливо хлопал камчой по голенищу и не отрывал алчных глаз от беркута. Бокену стало жаль охотника. Ни за какие награды он не пожелал бы оказаться на его месте.
- Ну что ж, братец, дело нешуточное, мы понимаем. Подумай. – сказал Бокен и засобирался домой.
- Постойте! – рванулся к ним Асет. – Заберите все, что есть у меня: три десятка баранов, пять лошадей, шкурки - все заберите!.. Но Акиыка я отдать не могу.
Бокен развел руками, глянул на сына. А тот расхохотался прямо в лицо охотнику:
- Да кому нужны они, твои бараны и лошади! Эка невидаль. У нас самих этого добра вдосталь. Мы тебе человека взамен птицы предлагаем, а ты торгуешься!
Асет обжег дерзкого паренька взглядом. Ах, с какой радостью он огрел бы его плеткой!
- Хорошо, - сказал, наконец, охотник. – Дайте мне подумать.
Три дня Асет словно кочевал из рая в ад и обратно. Думы о том, что он может взять в жены Айжан, ввергали его в блаженство. Но стоило ему вспомнить о Белоплечем, которого придется отдать этому наглому недорослю, он словно оказывался в пекле.
Айжан выслушала его и молвила:
- Я не знаю, что и сказать вам. Если вы выберете меня, я стану вам преданной женой. Если вы выберете Акиыка, что ж, моим мужем будет другой.
На третий день охотник пришел к дяде. Козыбай был уже стар, но все еще разбирал тяжбы своего рода. Даже кичливые султаны признавали этого выходца из «черной кости». Вот что сказал бий, когда племянник закончил свою сбивчивую речь:
- Только узы крови прочны так, что мечом не разрубишь. Ни с этой девушкой, ни с этой птицей ты не находишься в кровной связи. Что же тогда привязывает тебя к ним?
Асет потупил глаза.
- Они мне дороги одинаково. Белоплечего я выпестовал и вырастил. Он мне – сын, брат, друг, кормилец. Айжан... люба мне, только ее одну вижу я хозяйкой дома своего.... Ах, кабы можно было жить втроем, не было б человека счастливей меня на всем белом свете! – вздохнул Асет.
Бий покачал головой и заговорил снова:
- Ты говоришь, что ловчий твой тебе – сын, брат, друг, кормилец. Так?
- Да, так.
- А может ли он быть женой?
- Женой? – удивился Асет. – Нет, не может.
- Девушка же эта, дочь Сатая, речами своими доказала, что мудра не по годам. Став женой тебе, она может стать и сестрой, и другом. Кроме того, она родит тебе сына... - Козыбай откинулся на подушки и добавил: - А кормилец... найдутся тебе еще два крыла и хвост...
Асет вздрогнул:
- Так говорят, когда беркут умирает!
Козыбай резко повернулся к нему:
- А он должен умереть для тебя, сынок! Только так ты можешь расстаться с ним, только похоронив его в сердце своем! Не мешкая, разруби все путы, коими связан с ним. И тогда тварь, прирученная тобой, освободится от тебя и примет нового хозяина. Но...
Асет опасливо взглянул на дядю. Тот провел пятерней по своей жиденькой бородке клинышком и добавил:
- Но только человека Бог наделил разумом. А всякая другая божья тварь, особенно пес, конь и ловчая могут сами привязаться к хозяину, и тут ничего не попишешь...
На седьмой день охотник отдал беркута в обмен на Айжан. По наставлению кусбеги он выполнил старинный обряд: обмазал крылья и хвост птицы маслом, повесил на плечо пучок из перьев филина. Накануне всю ночь напролет Асет прощался с другом, собирал его оснастку. Каждая вещь была дорога ему и напоминала о пролетевших годах, прожитых вместе с Акиыком. Белоплечий умными желтыми глазами с серым ободком смотрел на хозяина, и тому казалось, что птица все понимает. И сердце его разрывалось. Тогда он взял остро отточенный нож. Джигит стал кружиться, размахивая ножом и рассекая невидимые путы, связывавшие его с беркутом. Губы охотника шептали заклинание. Шуршали подошвы по войлочному ковру. Потрескивал огонь в очаге. И только птица молчала.
Старики не стали затягивать со свадьбой, боясь новых капризов судьбы. «Вот он, благополучный исход!» - вздохнула Дильда, провожая дочь в дом ее суженого. Вместе с нею отправили на двух верблюдах застоявшееся приданое. Следом за ними семенила на своей лошадке служанка Шекер. На другой день Сатай по просьбе жены заколол трех баранов и раздал мясо беднякам. А сын Бокена, заполучив Белоплечего, принялся обихаживать его, как девицу. Заказал у мастеров новый насест из крутых рогов горного козла. Они же сшили ему колпачок и украсили его серебряной бляшкой с «кошачьим глазом». Паренек сам сделал из обломка козлиного рога охотничий нож катыр, отточил его так, что он стал похож на шило. Отец нанял Батыру старого беркутчи для обучения охотничьей науке. Целыми днями возился паренек с птицей, даже поесть забывал. Но беркут не жаловал нового хозяина. Всякий раз, когда тот подходил к нему, Белоплечий яростно вспыхивал глазами, угрожающе клекотал и вздымал крылья. Обычно нетерпеливый и вспыльчивый с людьми, Батыр мужественно сносил все выходки птицы. Но когда терпение иссякло, решил наказать ее и стал морить голодом. Старый охотник-наставник покачал головой:
- Не дело это, сынок. Беркут – гордая птица. Он – царь всех птиц. А с царями так не поступают. Ты думаешь, этим его запугаешь? Да он лучше околеет с голоду, чем подчинится тебе!
- Ты же сам учил, что перед охотой ловчей надо поголодать? – возразил Батыр.
- Да ведь не до такой же степени! – воскликнул старик. – смотри, у него все перья опали...
- Что же мне делать?! Я и так кружусь вокруг этого беркута, во всем ему угождаю! Ни перед кем в жизни так не унижался!
Старик усмехнулся:
- Да ты и не жил-то еще... - потом сказал мягко: - А ты не унижайся. Цари не любят тех, кто унижается. Рабами своими чтут и презирают. Также не выносят они, когда с ними обращаются высокомерно и небрежно. Ты будь ему ровней, будь другом. Ты сердце ему свое раскрой, чтобы он полюбил тебя. Беркут, сынок, очень тонко все чувствует.
Но не смог Батыр раскрыть Белоплечему своего сердца. Невдомек ему было, как это делается. Ловок и умен был сын Бокена, за две недели одолел все хитрости охотничьей науки, назубок знал названия многочисленного снаряжения ловчей, знал, как выкликать ее, мог приготовить все виды корма, а вот сделать так, чтобы Акиык полюбил его, - это оказалось ему не по силам. Паренек с горящими от зависти глазами смотрел, как беркут доверчиво садится на рукавицу старика, как принимает пищу из его рук. И в сердце его росла обида на птицу, которая временами превращалась в ненависть. Однажды, когда беркут попытался клюнуть его в руку, паренек завопил и хлестнул его камчой. Бокен похолодел от ужаса. А старик-беркутчи только покачал головой, и обычно добрые глаза его стали суровыми и непроницаемыми.
Асет в это время жил в своей зимовке с молодой женой. Порой ему казалось, что это сон, и только пустующая правая половину жилища, где раньше обитал Белоплечий, говорила, что это явь. И явь эта была бы просто раем, если б ее иногда не омрачала тоска по утерянному другу. Чтобы залечить рану, охотничьи знатоки советовали ему поскорее завести новую птицу, но Асет не торопился. Он ждал весны, когда на труднодоступных скалах и на верхушках сосен беркуты начнут вить гнезда и разводить птенцов. А пока добывал пропитание обычной охотой с луком и стрелами.
В самом конце февраля, когда уже началась оттепель, выпал нежданно глубокий снег, и ударил мороз. Беркутчи решили напоследок учинить облавную охоту. Опять собрались кусбеги со всей округи. С ними привалило и немало праздного люда. Асет долго колебался, ехать ему туда или не стоит.
- Я знаю, ты боишься увидеть вновь Акиыка, - сказала Айжан, - Чтобы победить страх, надо смотреть ему в глаза. Езжай. Встретишься там с друзьями, повеселишься.
Батыр со своим наставником тоже прибыли на это сборище. Юный джигит волновался, как никогда в жизни. Он забыл на время обо всех обидах на своего беркута. Его пьянила и жгла мысль о том, что Белоплечий опять выйдет победителем среди других своих собратьев.
Когда зверь был выгнан в поле, и под гортанное крики хозяев: «Тойт- тойт! Туайт- туайт!» ловчие стали подниматься в небо, Белоплечий тоже взмыл с руки Батыра. Паренек ликовал. В этот день с самого утра Акиык вел себя иначе. Он впервые за все время позволил Батыру взять его на рукавицу. И в дороге царственно сидел на руке паренька в колпачке с «кошачьим глазом». Первой его добычей стала крупная лисица, которая петляла среди кустов. Но Акиык все же настиг ее и опрокинул. А когда рыжая вывернулась и оскалилась, он правой лапой сомкнул ей пасть намертво. Батыр подскакал на своем коне и воскликнул:
- Молодец, Акиык!
Юный джигит проворно спешился и вонзил свой охотничий нож в ухо еще живой лисицы. Рыжая тут же испустила дух. Батыр сделал все так, как учил его наставник. Тот тоже подъехал и остался доволен учеником. Старик своим ножом отрезал несколько кусков из лисьей головы и дал птице. Та стала жадно глотать свежатину. Потом Белоплечий взял хорька. Старик оглядел беркута и заметил:
- Довольно с него на сегодня. Он устал.
- Как устал?! – вскричал Батыр, вращая глазами. – Ты посмотри, дед, остальные-то все еще берут зверя!
Старик с укором посмотрел на него:
- А кто его голодом морил, неужто я? Ослабла птица, ей отдых нужен.
- Не-ет! – заорал паренек во все горло. – Он полетит еще!
- Да ты, я вижу, хочешь погибели его?! – не выдержал старый охотник.
Но Батыр уже не слышал ничего. Он взял Белоплечего на руку и снова отправил в небо, где кружились и пикировали другие ловчие.
Акиык медленно набрал высоту. Сил было мало. Он поймал струю воздуха, распростер крылья и стал парить. Отсюда его зоркому оку открывалась картина охотничьего поля. Тут и там падали на малых и больших зверей ловчие. Но он больше не хотел охотиться. Вдруг Белоплечий узнал своего прежнего хозяина в мерлушковом тулупе! Тот сидел на своем коне в отдалении от пестрой толпы и наблюдал за охотой. С победоносным клекотом беркут направился к нему.
- Акиык, ты куда?! – заорал Батыр.
Белоплечий опустился на рукав Асета. В его круглых желтых глазах с серым ободком светилось счастье. Он встряхивал крыльями и гортанно клекотал.
- Акиык, брат мой! Ты узнал меня! – смеялся Асет и нежно прикасался губами к его клюву, трепал его по шейке. – Как же ты исхудал! Прости меня, дружок, прости!
В это время из-за корявого карагача выскочил Батыр.
- Отдай его мне, слышишь! – закричал он, подлетая к Асету на своем саврасом. - охота еще не закончилась!
Джигит строго посмотрел на него и ответил:
- Акиык устал, разве ты не видишь? Верно, ты морил его голодом?
- Какое тебе до этого дело? – развязно спросил Батыр. – Эта птица принадлежит мне! Или ты забыл, как дорого я заплатил за нее?!
- Она – не твоя и не моя. – сказал с напором охотник. – И принадлежит только Небу.
- Тогда отпусти ее в небо! – остервенело выдохнул Батыр, кружась на месте, как волчок.
Асет посмотрел в налитые кровью глаза подростка, и сердце его сжалось от недоброго предчувствия. Он освободил Белоплечего от путлищ, наклонился к нему и прошептал:
- Прощай, братец! И прости меня. Улетай...
Беркут взмахнул крыльями и стал набирать высоту. Сажень за саженью он поднимался все выше.
- Акиык! – закричал Асет отчаянно и не узнал своего голоса.
Стрела просвистела в воздухе и догнала беркута, когда он был уже высоко... Батыр был метким стрелком.
После того случая на охоте сын Бокена заболел. Его одолела бессонница, но стоило парню заснуть, ему снился один и тот же сон: будто он бежит по степи, а Белоплечий камнем бросается на него сверху, растопырив когти и ощерив клюв. Батыр кричал во сне и просыпался в холодном поту. Аульный знахарь отлил над ним свинец в молоке. Среди бесформенных отливок сверкнул грозный профиль беркута. Знахарь велел Батыру класть этот кусок под подушку. Тот сон мало-помалу перестал преследовать парня. Но при виде всякой ловчей птицы Батыр начинал втягивать голову в плечи и часто моргать. Покинул его былой кураж, уже не узнать было в нем прежнего паренька, дерзкого и лихого. «Единственный сын и тот порченый», - тоскливо думал Бокен и запоздало жалел, что не оставил Айжан себе.
А та родила в конце лета мальчика. Над колыбелью сына, чтоб охраняли от злых духов, Асет повесил высушенную голову своего погибшего друга, а на шапочку его Айжан пришила когти и перо. Охотник свято верил в то, что отыщет весной птенца, в которого вселилась душа Белоплечего. А пока пусть она отдыхает на вершине мирового дерева Байтерек в гнезде птицы Самрук, которая пестует души, прежде чем отпустить их на землю.